"Помним все": алтайский писатель Анатолий Кирилин рассказал, почему непросто оставаться в живых
Алтайский писатель Анатолий Кирилин написал личностный рассказ о том, почему ему живется непросто и поделился личными воспоминаниями из детства
23 февраля 2015, 10:28, ИА Амител
Напомним, на форуме ИА "Амител" существует специальный раздел, где каждый читатель нашего сайта может принять участие в создании архива рассказов "Моя война". В прошлом году многие прислали свои работы на конкурс "Военные истории на amic.ru" (ознакомиться с ними можно здесь) и редакция amic.ru премировала за лучшую работу читателя "sezamhome", который рассказал о своем тесте - Цветкове Валентине Алексеевиче.
В этом году первым из читателей откликнулся известный алтайский писатель Анатолий Кирилин. Предлагаем ознакомиться с его личностным рассказом, который без всяких сомнений украсит наш проект и, как мы надеемся, подвигнет других читателей "Вспомнить все"!
Анатолий Кирилин: Вот моя Победа, маленький кусочек жизни под названием "Случайно оставшиеся в живых"
Все меньше дней до праздника Победы. Все меньше тех, кто завоевал ее. И дети их уже постарели. Уходят люди, уходит память. То есть она остается, но приобретает иные черты и формы – фотографии, документы, письма, награды… Убывают живые свидетели – кто знал, видел, общался с фронтовиками. Сегодня я обращаюсь к тем, кто знал их живыми, помнит, в чью судьбу так или иначе вошла Великая Отечественная. Мои воспоминания – это моя Победа, наши – НАША.
Не могу представить себе, как выглядел поселок Барачный, где я оказался сразу после роддома. На его месте сейчас Дворец культуры "Сибэнергомаш", который успел послужить по назначению всего-то чуть больше полутора десятка лет.
Из Барачного мы переехали на 3-й Технический проезд (судя по всему, названия улицам давали люди, далекие от романтики), где нам выделили комнату на первом этаже двухэтажного жактовского дома. По своему внутреннему устройству этот дом мало чем отличался от барака – печное отопление, вода из колонки через дорогу, удобства на улице. Зато до проходной завода было всего двести метров, и родители выходили из дому всего за несколько минут до гудка.
З-й Технический состоял из полутора десятка точно таких же двухэтажных домов, стоящих по обе стороны проезда. Напротив и чуть наискосок от нашего дома была школа, куда ходила моя сестра, младенцем привезенная из Ленинграда после прорыва блокады. Заводской гудок, шестидневная рабочая неделя, укороченная суббота, Октябрьские и Первомайские праздники…
Все это из чьей-то другой жизни, не моей, я вижу прошлое не только издалека, но еще и со стороны. Почему? Не знаю.
Итак, в комнате нас помещалось четверо – родители, сестра и я. Во дворе теснились сарайки, где, помимо углярки, у нас был загончик с поросенком Борькой и свинкой Машкой. Чудно… Совсем рядом самый центр города! Но какие мы тогда были городские! И не деревенские тоже – мы просто хотели выжить после голода, холода, болезней. Тогда, спустя всего несколько лет после войны, очевидно, жить хотелось всем, случайно оставшимся в живых – особенно. Еще и сытыми быть – тоже хотелось.
Случайно живыми были дед и бабка по матери, мать со своей сестрой, моя сестра, родившаяся через три месяца после начала войны. Всех их вывезли из Ленинграда с цингой и дистрофией. А те, кто из питерской родни ушел на фронт, в том числе родной брат матери и ее муж – отец моей сестры – погибли. Муж матери Николай Шляков был крупным специалистом, инженером, ушел на войну, отказавшись от брони. Пропал без вести в первые же дни сражений. Брат ее Борис постоянно болел восполением легких, был слабым, а незадолго перед войной перенес гнойный плеврит.
Какая ему война? Ушел… Отец мой случайно выжил загнанный немцами в белорусские болота. Больше двух недель плутал он по ним, питаясь конской дохлятиной. Потом еще были ранения, но умер он от испорченного раз и навсегда кишечника. Дед и бабушка со своей младшей дочерью, то есть с моей теткой и ее семьей, жили через два дома от нас в такой же жактовской двухэтажке. Дед тоже – случайно оставшийся в живых. И не только потому, что чудом избежал голодной смерти. Он убивал галок из ружья, которое по строгому распоряжению обязан был сдать. Он таскал домой с завода свой паек в контейнере, изготовленном из жести в форме живота. Настоящий, по словам бабушки, прилип у него к позвоночнику. Вынос продуктов за проходную тоже карался по законам военного времени.
Тот период жизни кончился для меня переездом в самый центр Барнаула, на Октябрьскую площадь, где для работников котельного завода был построен пятиэтажный дом. В первый класс я пошел на новом месте, через пару месяцев после переезда. До завода от нашего нового жилища было пять остановок на автобусе или трамвае. Транспорт уже начал ходить исправно, однако отец так и ходил на работу пешком. Какая ему разница – двести метров или четыре километра!
Наверно, случайно оставшиеся в живых тянулись к жизни с большей страстью, чем те, кто привык жить, особенно не опасаясь за себя. Во всяком случае, в поселке Кармацком мои дед с бабушкой оказались самыми первыми дачниками. Позднее их определили в звание садоводов, но тогда, в конце сороковых, в пятидесятых, не было ни садоводческих товариществ, ни дачных участков. Дача – это означало что-то малоизвестное для простого люда, для заводских рабочих, в общих чертах – место, куда на лето выезжали семьи больших начальников.
Теперь, получив огород в тридцать пять соток, дед был уверен, что семья его с голоду не пропадет. Избушка была совсем крохотной, стены из сплетенных в маты ивовых прутьев, между которыми была засыпана земля. Главное место в жилище занимала настоящая русская печь, где бабушка пекла хлеб. В избушке едва умещались четыре взрослых человека, потому, когда по выходным съезжались родители, нас - меня, родную сестру и двоих двоюродных - отправляли спать на чердак. Там были заготовлены матрасы, набитые свежим сеном. В обычные дни я спал на чердаке один. Оставлял дверку открытой и смотрел через нее на звезды. Мечтал. Сейчас уж и не вспомнить – о чем, ибо тогда вокруг нас было мало из того, что искушает мечтателей сегодня. Может, о велосипеде. Может, о ружье, как у деда. Может, о собаке.
Кармацкое стоит на удивительном месте – с трех сторон закрыто бором, с четвертой протекает речка без названия, просто старица. Когда-то здесь была вырубка под лесной кордон, потом к хозяйству лесника приросли другие дома. Никогда здесь не было ни колхоза, ни совхоза, трудоспособный народ ездил на работу в Новоалтайск и Барнаул, старики держали скотину, огороды – тем и жили. Соседей мало помню, разве что дядю Гришу, веселого матершинника, потерявшего ногу на войне. Он был единственным случайно оставшимся в живых из тех, кто ушел отсюда на фронт. Жена его, тетя Дуся, приходила к нам прятаться, когда дядя Гриша, выпив, начинал военные действия в доме, а затем на улице. У других ей от него не спрятаться, только у нас. Деда фронтовик побаивался и даже не матерился в его присутствии, хотя вряд ли знал, что дед когда-то пел в церковном хоре и сквернословия не переносил. Мы брали у них молоко. Бабушка строго следила, чтобы успевали к парному, каждый обязан был выпить по кружке. Иногда сестре удавалось обмануть бабушку, и я с удовольствием выпивал вторую.
Мы с дедом постоянно отправлялись в походы и привозили оттуда рыбу, уток, которых дед ухитрялся ловить с помощью старой сети, а нет – охотничья собака Пальма натаскает. Ведрами набирали смородину, ежевику, пучками – травы для ароматных чаев, чтобы деду веселее было коротать долгие зимние вечера. Впрочем, зимой он был занят не меньше, чем летом – вязал сети, налаживал другие рыболовные снасти, рубил свинец и катал из него дробь, снаряжал патроны.
По возвращении мы с Пальмой соревновались – кто кого переспит, только выигрывала всегда она, потому что мне надо было подниматься и качать ручным насосом воду на полив, бежать к леснику за лошадью или идти ворошить сено на лесных полянках, выкошенных дедом. Скотину дед с бабушкой не заводили, и сено шло дяде Грише в оплату за молоко.
Когда рабочие субботы сделались короткими, родители стали приезжать каждую неделю.
Под летним навесом накрыт большой стол, городские закуски соседствуют с деревенским угощением. Дед покашливает, поднимая стопку – сигнал к началу большого семейного ужина. Вот они, все здесь, и нет поблизости другой родни. Моя бабушка Мария, финка, так и не научившаяся писать и читать на русском, все некогда было за хозяйством. Золотая голова, золотое сердце…
Глянет из-под козырька ладони – все твои секреты наружу, видит тебя насквозь. Да что там люди, расстоянья и эпохи – все ей из-под этого козырька видно. Дед молчаливый, суровый и непреклонный. Все время что-то делает и не говорит. В наших долгих походах две-три фразы – как вязать снасти, как ставить лодку, когда проверяешь сети. Он молчит и будто наставляет: вглядывайся в то, что тебя окружает, вслушивайся. Большего тебе никто и никогда не расскажет. Дядя Коля, муж маминой сестры, мастеровитый и всегда хмурый, замкнутый, человек, оставшийся для меня загадкой.
Может быть, он оттаивал в своем литейном цехе возле горячего металла и хотя бы ненадолго забывал, что случайно остался в живых среди немногих уцелевших из разбомбленного госпиталя. Веселая тетка Люся… Иногда казалось, что вся веселость, отпущенная им с дядей Колей на двоих, досталась ей одной…
Отец играет на баяне, дед, мама и тетка поют песни, которые тогда пели в любом застолье. Только дед добавлял "Тройку почтовую" и "Монах стучит во двери рая…".
Я никогда не знал отцовых родителей, мои дети, обретя настоящую память, тоже не увидят дедов. Это несправедливо, судьба наказывает детей, которые еще ни в чем не виноваты. Что-то я им расскажу. Из того, что мне рассказали.
Отец, толком не закончивший школу, был удивительно талантливым человеком – играл на всех музыкальных инструментах, которые попадали к нему в руки, прекрасно рисовал. После войны он написал портрет Сталина, и этот портрет висел напротив двери в комнату.
Каждый вошедший встречался взглядом с вождем, и уже не было смысла искать глазами красный угол. Потом пришел Хрущев, и отец скопировал на обратной стороне портрета картину Шишкина "Утро в сосновом бору". Сталина он повернул лицом к стене и сильно напился после того. Я мало что понимал тогда, наверно, многого не понимал и мой малограмотный отец, пришедший с войны весь в ранах и написавший портрет вождя. Он не мог не верить вождям, может быть, потому что они не дали ему возможности стать грамотным. Впрочем, известно: не всякая грамота учит нас разуму.
А я все время чувствовал какую-то униженность и обиду за отца, мне казалось, будто он живет с ощущением, что однажды спрятал свое собственное лицо. Не может сильный человек спрятать лицо. Отец лупил всякого, кто нарушал законы справедливого существования. Часто ареной боя была пивная. Если отца пытались бить тяжелыми кружками, он мог отодрать от косяков дверь и колотить ей ворогов поодиночке и парами-тройками. Он продолжал драться до семидесяти лет, причин для того на его век хватало с избытком. И я твердо знал, что есть вещи, которые можно исправить только с помощью кулаков. Может, в свои отчаянные схватки отец добавлял огня от оскорбления, которое нес в себе со времен повернутого к стене портрета.
Наутро я учил отца удить рыбу. Странно, не правда ли, что он до сих пор ни разу не пробовал этого делать. Потом на берег пришел дядя Гриша, и они с отцом расположились за опохмелкой. Сосед безуспешно пытался выучить слова песенки фронтового шофера, а отец терпеливо повторял и повторял…
Женщины варили варенье и готовили обед, дядя Коля размечал место под будущую пристройку к дедовой избушке. Сестра уговаривала маму послать ее в пионерский лагерь, поскольку ей "с этой мелюзгой" здесь скучно.
Деревне не пришлось спасать нас от голода. Она помогала в другом – хотя бы изредка прибавляла сил моим родным, безумно уставшим от войны. И никак не успевающим отдохнуть.
Мой лучший друг художник Георгий Алексеев скучает в своем скучном Питере. Я туда не хочу. Хочу в домик на берегу горного озера возле Горной Колывани, который мы так и не построили. Если в жизни случается многое, столь же многое и не случается.
Хочу беляш. Нет более противного продукта, чем эти уличные постряпушки на вчерашнем жире. А вот захотелось.
Из минувшего лета запомнилось все в обратном порядке – Аскат, наш маленький съемный домик на берегу Катуни, Москва, Анталия, Рязань… Хотелось бы пожить в Аскате, каждый день ходить на серебряный ключик, лечить глаза.
Любят удачливых, я в этом убеждался много раз. Наверно, так и должно быть. Недавно сестре исполнилось семьдесят два. Именно в день ее рождения я был уволен. Еще год назад поездка к ней в гости в Рязань не была такой уж фантазией, а вот теперь надо думать, на что покупать хлеб. Когда-то я подрабатывал извозом. Может, снова попробовать?
Я же в родном городе, я не должен здесь пропасть! Но я остался один… Родители похоронены в Рязани, их родители, то есть мои деды – в Барнауле, Киргизии, Белоруси. Родители моих дедов – в Финляндии, Польше, под Питером, в Белоруси. А дальше я уже не знаю, вот такое слабое у меня представление о древе своего рода. А про кого известно – в войнах вся их жизнь да в нужде.
Сейчас войны нет, однако остаться в живых тоже непросто. И, как прежде, нередко это счастье выпадает по случайности.
Надо мне завести домик с кусочком земли в какой-нибудь недалекой деревне. Или садовый участок. Чтобы не пропасть - копаться в земле, возиться по хозяйству, в общем, делать что-нибудь глупое.
Напомним, на сайте ИА "Амител" существует виртуальный МЕМОРИАЛ СЛАВЫ, где размещена информация о героях войны - тех, чьи имена так или иначе связаны с Алтайским краем. Есть информация и о без вести пропавших в годы войны военнопленных - уроженцах Алтайского края. Теперь хочется большего. Хочется создать архив историй, воспоминаний Ваших, уважаемые читатели, героических родственников.
Истории и фото можно публиковать здесь: http://www.amic.ru/forum/?topic=1064886&page=1.
в новости использованы иллюстративные фото из открытых источников
0
0
0
0
0
0
Комментарии 0