Желаю и стыжусь: Александр Снегирёв от имени интеллигенции написал письмо русскому народу

Уважаемый народ.

Это я, твоя интеллигенция. 

Cразу хочу сказать, я люблю тебя. Знаю, не веришь, но это так. Есть злые люди, которые постоянно нашёптывают тебе, что все твои беды от меня. Якобы я спаиваю тебя, развращаю и обворовываю. Не сама спаиваю и обворовываю, а только развращаю, чтобы другим, моим коварным покровителям, было проще тебя спаивать и обворовывать.

Всё неправда.

Я люблю тебя, сколько себя помню, ты брат мой старший.

Матушка у нас с тобой одна. Россия. От кого она нас прижила – ни ты, ни я не ведаем. Матушка наша, сам знаешь, то с одним крутит, то с другим, то с несколькими зараз.

Говорят, тебя, матушка наша любит. А меня нет. Это потому что во мне она себя видит. Неприкаянную, места себе не находящую ни в доме родном, ни на чужбине, в брата единоутробного страстно влюблённую, деток от него много раз зачинавшую.

Её я всегда боялась.

А тебя боялась и хотела.

Хотела, чтобы твои статные бабы душили меня грудями, чтобы твои крепкие мужики хлестали вениками. Я всегда хотела быть твоей, мой народ.

Страх усиливает желание. Страх щекочет и свербит во мне, и хочется, чтобы ты владел мною, мой народ, повалил на лавку, содрал с меня платьице бельгийское и хипстерские панталончики. Чтобы рукавицу свою ежовую мне в рот затолкал, чтобы держал меня за холку пятернёй своей с костяшками сбитыми да пальцами наколотыми, и взял меня и на абажурчики распустил.

Желаю и стыжусь. Ведь гнусные ты вещи порой вытворяешь: то старушку зарежешь за рупь, то новорожденного в холодильнике убаюкаешь, а сам пьёшь да шляешься, посуду топча, роняя шелуху подсолнечную и бутылки пивные.

А я всё равно хочу быть твоей. Пусть никогда не отучить тебя харкать под ноги, пусть смокинги на плечах твоих трещат, пусть рожа твоя вечно неприветлива, а из пасти соленьями, маринадами и перегаром несёт. За то и люблю.

Сколько раз пыталась я образовать тебя, воспитать. Сколько плетей о спину твою изодрала ради твоего же блага. Лет двести назад я была совсем юной и звалась просвещённой аристократией и пьербезуховским ртом по-французски говорила, что надо бы тебе свободу даровать. Скольких учителей заграничных тебе нанимала, сколько новшеств  полезных внедрить пыталась. Ничего твоя дурья башка не приняла. Прёшь куда-то, неведомо куда, и понуканий моих и шпор не слушаешься.

Каждый раз, когда ты выкинешь очередной фортель, я впадаю в бешенство, расстраиваюсь и плачу, будто не ожидала, будто в первый раз. Но быстро успокаиваюсь и начинаю искать оправдания. И нахожу. И вдохновение обретаю и мудрость вижу. В пьяном мычании твоём слышу прозрения святые, в хаотичном дёргании – логику божественную, трепещу всем своим сердечком, когда ты не пьян и не колотишь меня, а что-нибудь путное совершаешь, вырезаешь ложку из дерева или спускаешь в ледяной океан атомный корабль. Радуюсь и приговариваю: "А мой-то молодец! Может, если захочет".

Ты называешь меня нерусской. Это правда. Я всегда была нерусской, но не моя в том вина. У матушки нашей России спроси, от кого я у неё, с кем она спуталась. Ты лучше  в мой внутренний мир загляни, душа у меня ещё поболе арийская, чем у тебя будет, как у Святой Ольги и Екатерины Великой вместе взятых моя душа.

Да ты и сам, чего греха таить, не такой русский, каким быть хочешь. И чем громче горланишь об этом, тем ярче кровь чужая в скулах твоих азиатских играет. Забодяженные мы с тобой.

Оба мы в родном доме чужие, ты да я, с детства лепимся к портретам усатых, бородатых, лысых. Родословные себе сочиняем, разговаривая с портретами: папы, папочки, на кого вы оставили нас?

Страшно нам. Кутаемся в поеденные молью кафтаны, пытаемся натянуть на себя чужие потертые мундиры и ржавые кольчуги, кители, которые нам велики да малы. В чужом тряпье стоим перед зеркалом: "Чьи мы?".

Я не смею хотеть тебя, я должна тебя презирать. В Европе и заокеанской земле о тебе рассказывают дикие сказки, а я киваю, не спорю. Ведь там магазины и культура. Там редко встретишь такую рожу, как у тебя, там всё спокойно и конфетно. Мой лик там терпят, редко вслед оборачиваются. Там я обретаю тихий приют. Но каждый раз побег от тебя заканчивается одинаково. Я вдруг просыпаюсь на ортопедическом матрасе в кондиционированном номере, и хочется мне выть, и трогаю лицо, и слёзы под пальцами нащупываю. И сна мне нет больше. Твоих грубых объятий страстно желаю, твоего кулака отведать, на коленках перед тобой ползать хочу и всё-всё выполнять, что пожелаешь. Ах, народ мой, дикий да родной.

 Да и ты ко мне то же самое испытываешь. Любишь меня и боишься. Потому и бьёшь.

 Сколько мы с тобой наворотили. Сколько дел провернули вместе. Столько крови твоей и моей пролили. Все народы в любые позы ставили по нашей прихоти. Ругали нас, шипели в спину, проклинали и будут ещё долго проклинать, но, согласись, оно того стоило.

 Вот только не получаются у нас с тобой детки, мрут все во чреве или буянами рождаются, дом наш родной громят да подпаливают. Наверное, потому не получаются, что кровосмешение. Потому, что я из тебя происхожу, а ты из меня вытекаешь. Потому что мы одно целое, друг другом одновременно являемся.

 И не получатся у нас с тобой детки уже никогда. А с другими мы деток делать не хотим. Не можем без любви. Чую, придётся чужих воспитывать. Если не намерены мы с тобой дряхлеть в одиночестве. Чужих приютим, и, может, чужим деткам дом наш родным станет, может, чужих наша матушка примет, может, чужие с ней счастье найдут, когда ни тебя, ни меня уже не будет.

 Фото: ИТАР-ТАСС