Владимир Маяковский: «Лучше застрелиться, чем общаться с дураками!»

Маяковский не то, чем кажется; не то, чем пыталась его представить советская пропаганда; не то, чем пытался представить себя он сам. Он был одним из меланхоличным, трепетным, нервным и нежным поэтом, - практически мужская версия Цветаевой. Он мог написать огромный сомнительный стихотворный текст ("Я хочу, чтоб в дебатах потел Госплан, мне давая задания на год", "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо" и т.д.), а потом приделать к нему невероятный "райский хвостик" в четыре строки. Вдруг раздается раскат грома и видна молния, а потом - шелест ливня, под который можно только дрожать и плакать: "Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят — что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь". Электричество, которое бежит по этим строкам и бьет читателю прямо в глаза - самое ценное, что вообще существует в литературе.Маяковского многие идентифицируют с истуканом, стоящим на Триумфальной площади — а еще со стихами про Ленина и революцию. И вроде трудно представить, каким молотком этого истукана разбить — учитывая, что сам Маяковский, сверхчувствительный молодой человек, ужасно хотел себе казаться трибуном и пламенным революционером, которого после смерти изобразят в камне. Но когда ты про него читаешь, истукан вдруг открывается, как саркофаг, и оттуда вдруг выходит неуклюжий, очень славный парень.

Есть множество деталей, которые никак не вяжутся с придуманным образом. Ну вот, например: он страшно боялся заразы (потому что его отец укололся иголкой и умер от сепсиса, и Маяковский потом жить не мог без мыла и резиновых ванн, которые возил с собой —  а это было не очень принято, торжество гигиены в его времена еще не наступило — и, как считают некоторые, Чуковский именно с него написал Мойдодыра). Он с подросткового возраста мучился с зубами — и мучиться было больно, и вставлять новые в эпоху, когда не существовало современной анестезии, тоже (но он вставил). Он на протяжении пятнадцати лет с ума сходил по Лиле Брик, которая его не любила (в частности, по причинам совсем интимного свойства: кто хочет, пусть прочтет безжалоcтную книжку шведского слависта Берндта Янгфельдта "Ставка — жизнь", там все их сексуальные отношения описаны в деталях, которые неохота здесь воспроизводить).

 Но вообще это была удивительная ситуация: собака до смерти влюбилась в кошку. Маяковский, прямой, честный, со стихами, которые порой похожи на лай, сам называл себя "щен", а извилистая, гибкая, сложно устроенная Лиля называла его в ответ "щеник" и относилась к нему пренебрежительно. Самая ее известная фраза за долгую-предолгую жизнь - "Страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи". Ну да, в этом смысле она была его музой, страдания она ему обеспечивала в избытке. Он дважды хотел из-за нее застрелиться, пульнул себе как-то в сердце, но произошла осечка.

Он не верил в Бога, терзался от мысли, что его единственная дочь от случайной американской подруги может вырасти "правоверной католичкой" - но при этом все время с Богом ругался, даже не замечая, что тот говорит с другими людьми как раз через него. Как любой по-настоящему великий поэт, Маяковский был именно его рупором, а не революции, не Ленина и не Лили. Он написал статью "Как делать стихи", но как раз "делать" их  совершенно не умел: все лучшее, что он написал, создавалось внутри него спонтанно, из странного внутреннего бормотания, гула, ритма; а потом он выплевывал строчки ("у меня аж слезы из глаз, буквально — от боли и облегчения") и с изумлением смотрел на плевочки-жемчужины, сам не понимая, как такое могло выйти.

Он был подростком, который перестал жить в 37 — в том роковом возрасте, когда быть подростком уже совсем неудобно. Его судьба была трагической и полной боли (он застрелился в разгар жесточайшего приступа депрессии, от которой страдал и которую описал так лаконично и точно, как никто до и никто после, ровно тремя словами - "горло бредит бритвою"). И все же эта судьба кажется удивительно гармоничной — может, лучше умереть так, чем не быть поэтом вообще.

О ЖЕЛТОЙ КОФТЕ

Поэт и авиатор Василий Каменский, примкнувший в юности к группе футуристов (которая состояла из Маяковского и его друга Давида Бурлюка), вспоминал, что не любить его было невозможно. "Он острил, дурачился, ставил бутылки на цилиндр, изображал, будто ходит по проволоке в цирке". У него тогда была грива густых темных волос — стричься под ноль он начал позднее.

Эта троица хотела произвести фурор — и Маяковскому вдруг показалось, что его легче всего произвести с помощью яркого куска ткани. Он взял у сестры кусок желтой ленты и обвязался им, как галстуком. Вышло великолепно. Вскоре мать и две сестры уже шили ему целую кофту апельсинового цвета, в вертикальную черную полоску, похожую на  французскую рабочую блузу. (Как раз насчет цвета мнения расходятся — некоторые считают ее оранжевой, некоторые — желтой). "Я в этой кофте похож на зебру" - довольно говорил Маяковский, вертясь перед зеркалом. Одна горничная, увидев его в этой кофте и цилиндре, отшатнулась и побежала звать на помощь. Каменский, Бурлюк и Маяковский шатались по городу с разрисованными лицами и громко читали свои стихи — в петлицы у них вместо цветов были засунуты то деревянные ложки, то пучки редиски. Во время выступлений на сцене они ставили сотню стаканов чая (но специально отмечали, что "в момент возникновения возможного скандала" чай надо убрать). Кто-то крестился, кто-то, напротив, преподносил "гениям современности" апельсины. Буржуа были шокированы.

О ЛИЛЕ БРИК

Лиля Брик, так вышло, больше всего на свете, до одури, любила своего мужа Осипа Брика  - да только он к ней остыл и начал заводить других подруг. А саму Лилю до исступления любил Маяковский — да только она после недолгого романа к нему остыла. Вот и весь этот треугольник, в котором нет ничего особо пикантного, ничего особо сенсационного, но очень много грустного: неизвестно, как у Осипа, а у Лили и Маяковского от любви кровь стояла в горле, они ею захлебывались. "Если Лиличка скажет, что нужно ночью, на цыпочках, босиком идти через весь город в Большой театр, значит, так и надо!" - говорил Маяковский.

Говоря про пятнадцать лет его огромой влюбленности, легче всего обойтись одной цитатой из письма, которое он ей написал. Пунктуация сохранена (Маяковский с пунктуацией не дружил). "Конечно ты понимаешь что без тебя образованному человеку жить нельзя. Но если у этого человека есть крохотная надеждочка увидеть тебя то ему очень и очень весело. (…) Я езжу с тобой пишу с тобой, сплю с твоим кошачьим имечком и все такое. Целую тебя если ты не боишься быть растерзанным бешеным собаком".

О ГРЯЗИ

Чистоплотность и мнительность Маяковского доходила до болезненности, до откровенного невроза. Он старался не пользоваться общественным транспортом, потому что там пришлось бы прикасаться к поручням, которые трогали другие люди. Поэтому ему легче бывло ходить пешком через полгорода. Любая царапина приводила его в состояние паники — нужно было срочно мазаться йодом. В его доме этажом ниже жил венеролог — и Маяковский боялся трогать перила лестницы, и всех знакомых предупреждал, чтоб они этого не делали. Брал с собой в поездки резиновый таз, и купался в нем, установив посреди гостиничного номера. Когда горничная предложила ему искупаться в море (а дело было в Сочи), Маяковский улыбнулся и сказал, что море — грязное.

ПРО ПИСТОЛЕТЫ

В 20-е годы купить огнестрельное оружие было сравнительно легко. У Маяковского было несколько пистолетов, - в частности, один, подаренный рабочими Чикаго, - и он их очень любил (а еще он не расставался с кастетом). Один из этих пистолетов 14 апреля 1930 года и оборвал его жизнь.

Все разговоры про то, что его убили — праздные спекуляции: по свидетельствам всех очевидцев, перед тем, как застрелиться, Маяковский был в жесточайшей депрессии. Вспоминали его абсолютно белое и злое лицо, глаза как у великомученика с иконы и невероятно взвинченное поведение. Он начал срывать выступления, чего никогда не делал, порой напивался. Если его что-то веселило, то вещи мрачноватые: так, незадолго до смерти у него в квартире раздался телефонный звонок, и чей-то голос произнес "Слушайте капеллу "Жах", а затем раздался странный писк. "Жах" по-украински значит "Ужас". Маяковский рассказывал эту историю с удовольствием.

Лев Кассиль вспоминал, как на какой-то тусовке один развязный парень подошел к Маяковскому и сказал: "Маяковский, из истории известно, что все хорошие поэты скверно кончали: или их убивали, или они сами... Когда же вы застрелитесь?" Маяковский, вздрогнув, с отвращением ответил: "Если дураки будут часто спрашивать об этом, лучше уж застрелиться". Катаев за день до его смерти, наблюдая, как Маяковский ссорится со своей последней возлюбленной, актрисой Вероникой Полонской, весело сказал: "Маяковский не застрелится. Эти современные любовники не стреляются".

Но на следующий день состоялось еще одно объяснение Маяковского с Вероникой: он требовал, чтобы она ушла из театра и ушла от мужа, актера Михаила Яншина. Бурная ссора закончилась вполне мирно: Маяковский поцеловал Веронику и дал ей 20 рублей на такси. Полонская вышла из комнаты, прошла несколько шагов и услышала выстрел. Время для нее в этот момент растянулось (такое иногда бывает) — ей казалось, что она целую вечность металась по коридору и не могла войти в комнату, но когда вошла, в воздухе еще витало облачко дыма от выстрела. Маяковский, как вспоминали, и после смерти сохранял осмысленный взгляд (глаза его не закрылись) — казалось, он просто упал.