Владимир Познер: "Россия — до сих пор еще советская страна"

Известный российский телеведущий приехал в редакцию "Сегодня", где рассказал о своих грехах, о том, почему его многие не любят, о России и о том, что во Франции будет скучать по пельменям.

— Владимир Владимирович, ваши недруги, ругая Познера, чаще всего используют следующее словосочетание: "Человек без родины". И это при том, что у вас три паспорта: российский, французский, английский...

— Просто многие до сих пор не могут простить мне фразу, что я человек нерусский и что Россия — не моя родина. Но подобные выпады меня никак не задевают. Я воспринимаю это, как чье-то откровенное бессилие. Меня ведь вообще многие не любят — я отказываюсь быть причисленным к тому или иному политическому крылу. Я категорически не являюсь оппозиционером. И, разумеется, не являюсь государственником-патриотом. Кроме того, я независим. Я заработал достаточно, чтобы не бояться, что меня уволят. И это вызывает раздражение. А у меня — лишь улыбку.

— Если внимательно послушать ваши передачи, то становится ясно: вы любите эпатировать людей фразами, которые непринято говорить вслух. Ну, например, что церковь, по сути, ничем не отличается от КПСС. Причем у меня есть ощущение, что вы делаете это специально, чтобы возмутить всех и заставить взорваться.

— Я думаю, что вы правы. Я и сам стал это за собой замечать — особенно в последнее время. А все потому, что меня все чаще раздражают какие-то вещи. Вот я стал провоцировать больше и говорить резче.

— А какие именно вещи вас стали раздражать?

— Меня раздражает общее "поправение", которое я вижу в России. Меня раздражает, хотя я понимаю, что это неизбежно, что это все еще советская страна. Потому что люди, находящиеся на командных постах, — это все люди, которые родились и выросли в Союзе. А это значит, что у них соответствующий менталитет. И движение в сторону улучшения никакого нет, ну а если и есть, то совсем незначительное. И меня это порой очень сильно задевает.

— Была советская империя, стала российская. Как вы считаете, у нее есть будущее?

— Нет, это не империя! Это федерация. Империй больше нет — свойство у них такое — исчезать и больше никогда не воскресать. Что есть — так это ностальгия и фантомные боли по империи. Это есть — даже с избытком. Великая страна, ракеты и балет. Пусть нас не любили, но зато все боялись и уважали. Мы чихнули — весь мир простудился. Этого до сих пор много. Причем люди понимают, что всего этого больше не будет.

— Нас боялись после Великой Отечественной. После Холодной войны тоже. Но разве в последние годы жизни Союза нас хоть кто-то на Западе боялся?

— Вы правы, на Западе, особенно во времена Горбачева, этого страха больше не было. Там четко почувствовали, что ни военной, ни какой-либо другой угрозы от СССР больше нет. Это вызвало настоящий взрыв восторга! Поначалу. А потом взяло верх чувство злорадства: "Вот вам. Сколько мы с вами мучались — так получайте, теперь вы попляшете!". Это, собственно говоря, и произошло, что позже и привело к такому уровню развития антиамериканизма в России, который мы сейчас имеем. Так что никакой империи больше нет, а есть лишь некий остаток, который очень хочет, чтобы все вокруг считали его империей.

— Есть такая фраза, которая сразу многое объясняет: "Рожденный в СССР". Вы же были рождены в Париже и в Союз попали в 19 лет. Первые впечатления от страны, ставшей вашим новым домом?

— Вы же понимаете, мой отец воспитывал меня в крайне просоветском духе. Сам он мог никогда не возвращаться в Союз (семья отца эмигрировала из России в 1922 году. — Авт.). Он был вполне успешным, богатым. В той же Америке мы жили исключительно хорошо. Что касается Союза, то он был абсолютно убежден, что за этой страной будущее, что это новое справедливое общество. Он не верил никаким рассказам о сталинских лагерях, расстрелах и прочем. Он верил в эту страну. И лично я очень хотел попасть в Союз — я тоже был убежден, что это самое лучшее место на Земле! Так меня папа воспитал. Ну а потом реальность, конечно, оказалась несколько иной. Не такой радужной.

— А когда именно вы поняли, что мечта с действительностью не сходятся?

— Я ведь прекрасно понимал тогда, что именно Союз победил в войне, именно Союз остановил Гитлера. Я понимал, что этой стране нанесли тяжелейшие раны, которые она еще долго будет восстанавливать. Я был готов к определенным трудностям. Даже когда разоблачили культ Сталина, это был сильный удар, но я думал: "Это ведь какой внутренней силой надо обладать, чтобы публично признать собственные ошибки!". А потом я вообще стал пропагандистом строя. Я долгие годы работал во внешнеполитической пропаганде. Вначале в журналах, а потом на Гостелерадио. И я был удачливым пропагандистом. Потому что во мне сочетались три вещи: знание английского языка, понимание американской психологии, умение общаться. И самое главное — я верил в партию! А когда ты во что-то веришь, то ты просто не замечаешь многих вещей, которые этой твоей вере могут повредить. Ты или смотришь не в ту сторону, или находишь какое-то оправдание... И это долго продолжалось. И, пожалуй, первый серьезный удар по своей вере я получил в 1968 году.

— Наши танки в Праге...

— Да. Пражская весна. И даже тогда я находил оправдание, представляете? Что поделать — вера. Но всегда бывает какой-то переломный момент: ты понимаешь, что дальше врать себе просто уже нельзя. И что всю жизнь ты занимался постыдным делом. И единственное, что можно сделать, — хотя я осознаю, что звучит это высокопарно, — в течение всей жизни замаливать прежние грехи.

— Из того, что вы делали, за какой поступок вам больше всего стыдно?

— Не могу сказать что-нибудь одно. Такого много. Но, например, ссылка академика Сахарова в Горький. Я тогда говорил: "Если человек борется с государством, то не надо потом удивляться, что государство будет бороться с этим человеком". И ведь вроде правильно сказал, но при этом совсем неправильно. Ведь, аргументируя его ссылку таким образом, я как бы оправдывал этот ход государства. За это мне стыдно. Тем более что я довольно ловко умею доказывать свою точку зрения. К счастью, я все-таки признал свою неправоту. И даже вышел из партии, тогда это было еше не в моде...

— Когда именно вы вышли?

— В 1988-м. В том же году я ушел с телевидения. При этом я все равно понимаю, что грешил и что я грешен. Но только не в церковном смысле.

— Вы сильно не любите институт церкви. Священники еще не пытались вас анафеме предать?

— Я действительно атеист. Что касается священников — это отдельная тема для разговора. Наша с ними любовь взаимна. Вот недавно некое христианское братство обещало сорвать мое выступление в Воронеже. Мол, не дадим ступить ноге этого человека на нашу святую землю. Ничего — ступил. Я неоднократно приглашал митрополита в свою передачу — пообщаться. Но не идет никак.

— Вы часто говорите, что в России вас, кроме работы, ничего не держит. Мол, уеду за границу — и гори оно все огнем. А вот если представить, что завтра вы и вправду покинете страну. Навсегда. О чем-то русском вы ведь все равно будете скучать?

— Это интересный вопрос. Ведь на самом деле: пока не попробуешь — не узнаешь. Я думаю, что я буду скучать прежде всего по общению. В Америке оно ведь другое. И по пельменям буду скучать — я их очень сильно люблю (смеется).

— В вашем личном рейтинге антипатий на первом месте стоит Сталин, а потом уже Гитлер. Почему так?

— Оба они, конечно, хороши. Но Сталин вырвался вперед, потому что он куда больше положил своих. Да, Гитлер тоже крови наделал. Но своих он изничтожал куда меньше. Он на других выплескивал свою ненависть: евреев, цыган. Из-за Сталина Россия до сих пор харкает кровью.