Очарованная душа: в Барнауле открывается выставка известнейшего алтайского живописца Майи Ковешниковой

Сегодня, 26 августа, в 16:00 в краевом художественном музее откроется персональная выставка заслуженного художника России, известнейшего алтайского живописца  Майи Ковешниковой. В экспозицию войдут около 70 работ разных лет – знаменитые натюрморты, тематические картины, пейзажи и острые эффектные портреты. Подробности сообщает "Алтайская правда ".

Самая ранняя из них датирована 1954 годом, а самая поздняя – 2010-м. Однако этот размах дат (как-никак больше полувека творческой жизни!) не так интересен, как крайности характера художницы: непростого, как признается она сама, сильного, даже отчаянного. С юности закаленная лишениями военного времени, рисовавшая буквально всю свою жизнь, не боявшаяся выходить за рамки общепринятого в официальном искусстве, трогательно любящая природу и всяческую живность… Сейчас Майя Дмитриевна говорит, что только работа придает ей силы.

Это не кокетство: в мастерской художницы совсем свежие этюды синих дельфиниумов и пестрых ирисов, написанные прямо в саду и исполненные искреннего восторга перед натурой. А готовясь к большой выставке, она находит время встретиться с моделью, к портрету которой периодически возвращается уже долгое время.

Способность возвращаться к пройденному, чтобы что-то переосмыслить и уточнить, – еще одна черта Майи Ковешниковой. Например, тему хлеба, закрытую большинством художников еще в прошлом веке, она открывает вновь, буквально вписывая каравай в полотно авангардистки начала ХХ века Любови Поповой…

"Истинному мощному живописцу трудно удержаться в строгих реалистических рамках, – говорит искусствовед Людмила Красноцветова-Тоцкая. – На выставке в музее, например, можно будет увидеть очень смелые, авангардные портреты Майи Дмитриевны. Вообще ее место в изобразительном искусстве Алтая – совершенно особое, ведь, сформулировав еще в молодости свою главную тему, она заняла нишу, к которой до сих пор не приблизился никто во всем сибирском искусстве. В своем основном жанре, тематическом натюрморте, она выразила глубокие и в то же время очень простые мысли: о единстве и взаимосвязи внутреннего и внешнего, частного и общего, дома и природы".

Цвет земли и неба

Родилась известная алтайская художница в маленьком городке Новосиле Орловской области. По странному совпадению Барнаул она впервые увидела 26 августа 1951 года – ровно 60 лет назад.

– Я даже не знаю, какой он – мой родной город: родители увезли меня еще младенцем, – рассказывает Майя Дмитриевна. – Мне всегда хотелось там побывать, казалось, что впереди много времени. А в войну Новосиль был почти полностью разрушен – там проходила линия фронта.

Моя мама была учительницей, а отец, как бы сейчас сказали, партийным функционером, его постоянно назначали на новые должности, и за первые восемь лет моей жизни мы сменили десять городов – настоящие цыгане! Звенигород, Камышин, Мценск, Воронеж, Калуга... Одно из первых воспоминаний: мне года три, отец получил новое назначение и мы ехали куда-то по приволжской степи. Ее цвет я запомнила на всю жизнь: золотистая пыль и громадное бездонное небо! Уже десятилетия спустя, будучи в монгольской пустыне Гоби, я стала вспоминать, где еще могла видеть похожий цвет, такое же небо? Люблю это состояние золотисто-желтой земли, очень красиво.

– Рисовали вы, наверное, с детства?

– Всегда рисовала, как и все дети. К сожалению, мне не довелось учиться в художественной школе, я просто что-то копировала, рисовала "по воображению". В тех временных домах, где мама умудрялась создавать почти сказочный уют, на стенах висели мои картинки. Есть, кстати, забавная история: мне было восемь лет, когда я по памяти нарисовала верблюда, которого видела в Камышине. Послала этот маленький рисунок в журнал "Мурзилка" – и, представьте, он был опубликован в 1934 году! (Смеется). Из той же поры и мои первые впечатления от художника Григория Гуркина: когда я уже на Алтае посмотрела его работы, поняла, что видела их в детстве в каких-то книжках.

После развода родителей мы с мамой переехали в село Паньково Орловской области, в бывшее поместье художника Григория Мясоедова. Там оставались еще не обветшалый парк, помещичьи домики и конюшни, кусты чайных роз, лужайки маргариток – после революции прошло не так много времени. И в этом месте был удивительный совхоз "Политотделец", такой прообраз агрогородка. Там жило много москвичей, существовали серьезный драмкружок, оркестр, эстрада, в школе мы учились петь по нотам и все занимались спортом. Маме в этой школе дали класс и комнатку.

– Там-то вас и застала война?

– Да, я только окончила седьмой класс. Тех, кто был чуть старше, забирали в партизанские отряды. Честно говоря, я бы тоже убежала на фронт – мечтала, отчаянная была, но мама плакала и уговаривала не делать этого.

– Однако вы все же окончили курсы военруков.

– Школу закрыли, но следовало чем-то заниматься, и мне посоветовали эти курсы. Я была спортивной, сдавала нормативы ГТО ("Готов к труду и обороне". – Прим. ред.). Строевая подготовка шла хорошо, но очень трудно давались разборка и сборка оружия. Однако я искренне увлеклась и осенью 1942 года пришла работать военруком в школу, когда она вновь открылась. Ребята, на год-два младше, называли меня "товарищ военрук". (Смеется).

Другая жизнь

Скоро весь район оказался в оккупации. Ночные бомбежки, разрушенные города, горящие станции, голод, страх потерять родных – эти воспоминания, кажется, до сих пор ярки и реальны: "Ни один фильм не может передать тот ужас", – признается художница.

Возможно, поэтому она все возвращается к работе, которую считает одной из своих лучших – "1942. Травка Буренке". Для Майи Дмитриевны это необычно темная и мрачная картина: на ней изображена тощая корова, стоящая прямо в избе рядом с потухшей печью и поддерживаемая веревками за брюхо. "Если оголодавшая корова упадет, она уже не встанет, потому ее и привязывали", – объясняет художница. На выставке, впрочем, этой картины не будет: на Алтае, как заметила Ковешникова, такая сцена попросту непонятна.

Но уже через год после войны для Майи Дмитриевны началась совсем другая жизнь: девушка поехала поступать в Орловское художественное училище, которое в то время располагалось в Ельце.

– Рисунок и живопись сдала на "четыре", – вспоминает художница, – а композицию по "Сказке о рыбаке и рыбке" – на "три". Правда, очень оригинальную: большой лист, большое синее море и ма-а-аленький старичок на берегу. (Смеется). И все-таки меня взяли! Увидели, что совсем зеленая и восторженная. Хотя тогда в училище шли фронтовики, которые уже здорово рисовали, кто-то имел опыт работы. Конкурс был 20 человек на место!

Знаете, только к середине учебного года, когда мы начали рисовать гипсы, я "увидела" пространство и объем! До того у меня было чисто орнаментальное, плоскостное восприятие. Но странно, те студенты, которые уже все умели, почему-то быстро завяли.

– Были ли учителя, которые на вас особенно повлияли?

– Учителя всегда разные, но мы, студенты, больше друг от друга учились. Правда, когда я сдавала экзамены, там уже преподавал мой будущий муж, художник Валентин Курзин – он только окончил Академию художеств.

– А после училища вы приехали с Валентином Яковлевичем в его родной Барнаул…

– Профессиональных авторов здесь было очень мало, в Союзе художников состояли три человека. Только начали асфальтировать Ленинский проспект, помню, меня удивили Старый базар и песок, который тут повсюду. Приехав, мы с Валентином сразу стали писать этюды: меня поразила Обь, осенью она особенно красива, и я долго ею занималась.

Вообще-то после училища я собиралась продолжить образование, мне давали направление в Москву, но Валентин уговорил не ехать, сказал, что я и так всему научусь. Потом родилась дочь Таня, к нам в Барнаул приехала моя мама. С ней я иногда могла оставить ребенка и съездить на творческую дачу.

– Майя Дмитриевна, как в вашем творчестве появилась производственная тема?

– На одну большую выставку в Иркутске я представила натюрморт "Васильки" и почти автобиографическую жанровую картину "Набедокурила", на которой написала дочь Таню, разорвавшую книжку. Но в кандидаты на вступление в Союз художников я тогда не прошла. Мне сказали: красивые работы, но мелкотемье. Тогда же требовалась "тема"! И я пошла за ней на фабрики, заводы, писала на целине свою "Новую жизнь", "Вагончик". И почти три года ходила на комбинат химволокна в разные цеха и лаборатории, где писала все эти колбы. Началось все с одного удачного натюрморта, а потом, не являясь членом Союза художников, я получила официальный заказ на "химию".

– Однако, судя по работам, "химия" вам оказалась интересна.

– Конечно, было любопытно: какое оно, стекло? Блики, прозрачность, колбы разного размера. С этюдом "Колбы" меня и приняли кандидатом на вступление в Союз.

Иногда я жалею, что в те времена здесь не нашлось художников значительно сильнее меня, которые могли бы повести вперед, и совсем не оказалось авангардной жилы. В этом смысле были очень ценны творческие дачи.

Правда, там меня, еще молодую, чуть не убедили, что я совершенно неправильно работаю! Были художники, которые настаивали: прежде чем писать, нужно заготовить специальный колер для каждого куска картины, например, для одежды и обуви всех персонажей. А я со своей склонностью к импровизации всегда писала чистыми спектральными красками. К тому же тогда только открыла для себя Матисса, Сезанна, Гогена… Когда вернулась из дома творчества, не понимала, как дальше быть. (Смеется).

Храня красоту

Даже если Майя Ковешникова бралась за "пафосные" темы, гражданственные и социальные идеи, ей всегда удавалось раскрыть их через что-то очень простое, близкое и дорогое каждому, говорит искусствовед Людмила Красноцветова-Тоцкая. В ее производственных работах всегда есть пронзительная личная, почти поэтическая нота. Пример тому – известная картина "Незабудки", посвященная войне. И все же как получилось, что главным жанром для художницы стал тематический натюрморт?

– Сначала я, как все, писала грибы и фрукты, делала какие-то постановки, но вскоре поняла, что к натюрморту надо подходить как к полноценной тематической картине. В свое время мне очень помог известный иркутский художник Иван Вычугжанин: он посоветовал создавать натюрморты-образы, натюрморты-рассказы. Об одной моей работе он сказал: "Вот на твоей картине ложки в банке и ты пишешь их "материально", а они должны быть как бы красивыми цветами". Декоративность в итоге и победила.

– Думается, большинству алтайских зрителей на выставках запомнились ваши "хлеба". Для вас это такой символ изобилия?

– Хлеб всегда драгоценность. Вот во время войны еще я научилась печь такой "хлеб": процентов семьдесят картошки, протертая трава, немножко ржаной муки – и обварить кипятком. Это было так вкусно! И он никогда не портился – может, потому что его было мало…

– Вы не пробовали вывести для себя некое правило, формулу красоты?

– Еще на творческой даче в Переславле-Залесском я писала одну девочку лет семи. Была зима, я пришла к ней домой и сразу заметила в углу избы теленка на соломе, а над ним церковную лампаду – и больше ничего не увидела! Только этот угол. Художнику необходимо умение видеть главное. Но ведь натура увлекает, тянет за собой. К тому же раньше от картины требовалась законченность, которая лично мне была не нужна.

Я всегда пишу интуитивно, просто вижу и… Все обычно начинается с удивления. Когда видишь что-то неожиданное, тут же забываешь и про Матисса, и про Гогена. Иногда мне хочется написать свет. Или цветы, подсвеченные солнцем, когда их листья кажутся не зелеными, а голубыми или почти белыми…

***

Искусствовед Лариса Леонова пишет о Майе Ковешниковой: "Художница следует за природой, только слегка "организуя" ее, чтобы подчеркнуть ту прелесть и радость, что она дарит людям. Во всех ее работах сквозь колористическое богатство цветов и нежную гармонию линий на зрителя смотрит очарованная душа неутомимого наблюдателя и охранителя вечной земной красоты".