Гражданской войны не будет

Попытки предпринимались на протяжении нескольких месяцев: опора на трудящихся в противовес сытым, на умеренных националистов, противопоставленных безродным космополитам и прочим западникам. Отсюда же задуманное противопоставление зажравшейся и вследствие этого бунтующей Москвы и остальной страны, которая никогда так хорошо, как при Путине, не жила.

Сейчас уже ясно, что из этого противопоставления — старого, как сам девиз "управляемое — разделяй", предположительно из Макиавелли — ничего не вышло. Власть в России традиционно любила стравливать народы и социальные группы, дабы они, объединившись, не поссорились с ней. Столетней давности дело Бейлиса, юбилей завершения которого будет отмечен в наступающем году, лишь один из примеров. Приходится заметить, что механизм самосохранения империи оказался хитрее всех российских революционеров: борьба за свободу, права и закон была в октябре 17-го подменена борьбой хижин против дворцов, вследствие чего российская историческая схема в очередной раз воспроизвелась. Общество осталось пирамидой, власть — самодержавием, закон — фикцией, а схема исторического развития — замкнутым кругом.

К числу бесспорных достижений советской власти следовало отнести интернационализм (по крайней мере в теории), приоритет светской культуры в ущерб разным видам мракобесия, ликвидацию безграмотности и всеобщее среднее образование. К числу спорных достижений — более или менее монолитную структуру социума, прежде разбитого на сословия, а теперь насильственно унифицированного. Бесклассового общества, конечно, не получилось, а получилось то, что до сих пор не осмыслено толком, поскольку у нас так и нет большого научного института, изучающего опыт СССР.

То, что Владимир Путин назвал "духовными скрепами", было скрепами иного порядка. Но скрепляло — что да, то да. Советское общество было не столь монолитно, как кажется на расстоянии, — в нем существовали свои сословия, и не пролетариат и крестьянство, а, условно говоря, рабы, жрецы и номенклатура до 60-х, плюс к 60-м созрел класс "образованцев", или советской интеллигенции. Но впечатление монолитности достигалось тем, что различия между этими классами были все же менее существенными, чем основополагающая разница между СССР и прочим миром. На фоне таинственных, желанных, но чуждых "НИХ" мы всегда были "МЫ". Это и объединяло пролетария с Брежневым, диссидента — с партийным бонзой.

Да, на этом фоне все мы монолитны. Вот в чем скрепы советского общества, оставшиеся нерушимыми и сегодня. Советское население ненавидело власть и не верило ей. А все-таки мы вместе с ней были на обитаемом острове, по точнейшему определению Стругацких. Советское общество было спаяно столь крепко, что расколоть эту спайку не удается и сейчас; вот почему межнациональные войны остались локальными, а скинхеды — маргинальными. Вот почему русские националисты никогда не будут поддержаны массами. Вот почему натравить народ на интеллигенцию, а условный Уралвагонзавод на столь же условных белых воротничков не удастся.

Попытки поделить население России на образованных и необразованных, черных и белых, сытых и ненасытных не приведут ни к чему. В главных вещах, вроде отношения к детям, россияне остаются монолитны и объединяются поверх любых барьеров с полузабытой решимостью.
И это очень хорошо, потому что подмена борьбы за права борьбой за бабло в очередной раз не состоялась; потому что попытка натравить одних трудящихся на других, где бы они ни трудились, тут по советской привычке не проходит. Вдобавок СССР загнал в подполье идейную борьбу, оставив ее уделом ничтожного количества диссидентов. А подпольные нравы предполагают более интенсивные разборки со своими, нежели с чужими. Отсюда беспрерывные конфликты в координационном совете оппозиции, в которых особенно активно ведет себя Андрей Илларионов, бесконечно ищущий внутреннего врага.

Сегодня в России не может быть идейного раскола, потому что идейность скомпрометирована еще в советские времена и никто в нее толком не верит. Россия и всегда-то была не слишком идеологической страной, больше верила таланту и поведению, чем убеждениям, а последние менялись тут с волшебной легкостью. Где нет закона, там нет идеологий, а потому и расколоть сегодняшнее общество на левых и правых, западников и славянофилов нереально: дети всех славянофилов учатся на Западе, все западники не мыслят себя вне России, а лояльность отстаивают те, на ком пробу ставить негде. Это залог монолитности, но и…

Но и неподвижности, неизменности такого положения вещей. И в этом смысле невозможность любого разделения российского социума остается тактическим выигрышем и стратегической, скажем так, проблемой. Потому что никакой динамики в таком социуме тоже не будет.
Вот смотрите: активный деятель "Единой России", защитник всего отечественного и враг иностранного оскорбился, что обучение его дочерей за границей сделалось предметом общественного любопытства. Общественность возмутилась, и правильно: если ты так любишь и хвалишь все отечественное, негоже учить детей в элитных заграничных школах, уверяя, что это на благо отечеству. Негоже столько тратить на образование своих детей — лучше учить их поскромнее, но пожертвовать на хлеб и лечение сиротам.

Дискуссия Навального с Железняком — предмет общественного интереса, и все-таки она не будет иметь никаких последствий. Потому что и Навальный наш, хотя учился в Йеле, и Железняк наш. Оба они нужны, чтобы поддерживать в гомеостазисе нашу политическую и прочую систему; оба они необходимые персонажи в нашем паноптикуме, или зоопарке, или обществе (назовите в зависимости от своего политического темперамента). Нам хорошо в отстранении от политики, от любой ответственности, от решения собственной судьбы; мы перестали быть советским обществом в смысле всеобщей установки на труд, или равенство, или образование, но остались глубоко советскими в смысле главной модели: общество живет отдельно от власти, никто ни во что не верит.

Имущественные льготы, обучение детей за границей и синие мигалки — расплата за этот первородный грех. Они отвечают, умеренно притесняют, воруют, а мы блаженствуем в безвременье, ругая их на кухнях и категорически не желая их заменять. Такова национальная матрица, и менять ее себе дороже. Ведь тогда прощай затхлый комфорт безответственности, исторического вакуума. Нет, власть должна быть ровно настолько отвратительной, чтобы на ее фоне любое наше скотство выглядело как народное терпение, доброта и традиция.

Протестовать мы готовы лишь до того предела, за которым начинаются реальные перемены, а в оправдание своей пассивности будем бесконечно ссылаться на "русский бунт, бессмысленный и беспощадный", на прецеденты Октября и Перекопа. Собственно, и Октябрь-то был нужен для того, чтобы скомпрометировать идею революции (случившейся на деле в феврале) и никогда больше к этому не возвращаться.